Дикое поле

"Дикое поле", состоящее из двух простых, но больших вещей — космоса над головой, земли под ногами и, в качестве бонуса, мазанки-хутора-юрты посередине, примыкает к той замечательной линии евразийского кинематографа, которая начинается с "Земли" Довженко и заканчивается в районе Внутренней Монголии, где уже не фильм осваивает пространство, а само пространство порождает фильм: важный факт, который монгольские режиссеры, на радость фестивальным отборщикам, прекрасно в свое время уяснили. К этой линии, однако, фильм Калатозишвили примыкает где-то посередке в полном соответствии с географией ("Поле" снимали в Казахстане) и литературной основой — сценарием Петра Луцика и Алексея Саморядова. Скифов-мифографов, западной, однако же, закваски. Вырастить на диком поле, по которому отправилась в свободное путешествие страна, осмысленный, съедобный мессидж — большая задача новой киномифологии, которую Луцик с Саморядовым поставили перед русским фильмом в 90-е. Прошло десять лет, в воздухе опять запахло путешествиями, и к ней начали возвращаться заново. И второй, после "Эйфории", шаг сделан, кажется, в верном направлении.

«Дикое поле» снято по сценарию покойных Петра Луцика и Алексея Саморядова («Дюба-Дюба», «Лимита» и, главное, «Окраина»). Поэтика соответствующая: суровый эпос, проглядывающий за тревожными и осознанно дурацкими сценками из провинциальной жизни, идиотская духовность вопросов к отвернувшемуся Богу, дикое пространство, народное мифотворчество, короче — страшная русская хтонь. Болит душа, налейте ему водки, откинулся — не страшно, утром будет живой. Все это, в общем-то, есть в фильме Калатозишвили, но вот шевелящаяся от ужаса русская земля, этот главный герой текстов Луцика и Саморядова, эта прародительница запойных былин и всепожирающая полуазиатская бездна, не живет, не бьется здесь, как прежде, в буйном припадке, а лежит, погребенная под бесконечно красивыми пейзажными кадрами.