Три обезьяны

К пятому фильму любовь турецкого режиссера Нури Бильге Джейлана («Времена года») к Микеланджело Антониони уже стала не просто очевидной, а прямо-таки демонстративной. Антониониевский идефикс — разрушение связей и скука в браке — тут реализован уже с шекспировскими насилием и жестокостью. Но массированные вливания барбитуратной медитативности топят южные страсти в паузах, они скатываются в быт и уходят на задний план истории, а часто — вообще за кадр.

Поначалу впечатление, говоря откровенно, очень тягостное – и по причине замедленного ритма, и из-за хмурой атмосферы, и, главное, в силу ряда сюжетно-повествовательных особенностей. Но в одно мгновение всё меняется кардинальным образом. Таким, переломным моментом становится открытие Измаилом страшной тайны – измены матери с тем самым влиятельным чиновником, чьим благодетелем выступил его родитель. И картина, начинавшаяся бытовой или в лучшем случае – психологической драмой, приобретает черты жестокой мелодрамы, тем более невероятной, что действие развёртывается в мусульманской стране.

Нури Бильге Джейлан – великолепный фотограф и знает, как сделать красиво, но ни один, даже самый живописный кадр, демонстрирующий очередной дверной проем, не может скрыть того, что недосказанность в «Трех обезьянах» прикрывает нехватку слов, а эпичность – навязчивое желание приглянуться фестивалям. В каком-то смысле это справедливо, что за «Три обезьяны» не раз номинированный на «Пальмовую ветвь» Джейлан получил наконец в 2008 году на Каннском фестивале приз за режиссуру. Он и вправду мастер, раз умудряется обманывать Канн.

"Три обезьяны" проходят по ведомству турецкого арт-хауса, поэтому на всем протяжении сеанса зрителя сопровождают не оптимистичные звуки стамбульского базара, а таинственные шорохи и потусторонняя капель, как будто в темном помещении размером с мечеть Султанахмеда завелись мыши и забыли закрутить кран. Любите многозначительно молчать — бог с вами, молчите. Издержки, однако, заключаются в том, что если из "Трех обезьян" удалить всю воду, накапавшую за полуторачасовой сеанс пост-колониального арт-хауса, полезного вещества от трех экзотических животных останется с гулькин нос.

В «Обезьянах», обратившись к сгубившему многих жанру бытовой притчи, ­автор отбросил спасительную сдержанность и ринулся в глубины, какие в страшном сне не снились его коллеге и конкуренту Звягинцеву. Над героями клубится свинцовое от компьютерной цветокоррекции небо, гремит гром, с хрустом рвутся лифчики, носорожье сопение, которое для главного героя является основным видом ком­муникации с миром, перекликается с кретинским рингтоном мобильника, символизирующим зов сердца героини, рвущегося на свободу. Как, оказывается, недалеко от Антониони до Хармса. Впрочем, ситуация, когда долго и вдумчиво молчавший в углу человек наконец открывает рот и первым делом говорит какую-нибудь глупость, слишком ­распространена, чтоб делать из нее трагедию.